Lem ad hominem

—Даже в Лэнсинге надобности вприпрыжку бежать навстречу смерти нет, Рука Накаморэ, — отвечал премьер-министр, поглядывая на винтовку Рауля.

— И особенно в Лэнсинге, — сказала Пламенная Шива. — Мы веруем в диалектический материализм, Рука Накаморэ. Мы реалисты. По крайней мере, должны такими быть.

Джоан Виндж, Изгнанники Небесного Пояса

Много на Земле писателей, официальные (а порой и малотиражные) переводы которых на русский ограничены одним-двумя томиками: это не дает обычно возможности проследить эволюцию воззрений автора на мир, литературу и науку, не владея иностранными языками. В подобных случаях скоропалительные выводы простительны и порой желательны (в Рунете, к примеру, Дэйва Волвертона знают преимущественно по его шедевральному дебюту, На пути в рай, и это очень хорошо, поскольку никакая из более поздних работ Волвертона ни с этой, ни с другими великими киберпанковскими боевиками 1980-х рядом стоять не достойна).

Но, казалось бы, откель подобная поспешная трактовка может настигнуть Станислава Лема, чей корпус текстов по-русски издавался десятки раз на протяжении десятков лет, в разных версиях, от цензурированных до изобильно прокомментированных геростратонавтами? Ан нет, в наиболее свежем фантлабовском отзыве на Астронавтов Лем объявляется прожженным коммунистом, реликтом ушедшего Золотого века мегаломаньяческих утопий, чей базис начал крошиться еще до того, как началось сооружение надстройки (пунктуация оригинала сохранена):

И конечно его величество Коммунизм, то, что делает Лема нашим, русско-советским по духу писателем:

«Много лет прошло уже после падения последнего капиталистического государства. Окончилась тяжёлая, напряжённая и великая эпоха справедливого преобразования мира. Нужда, экономический хаос и войны не угрожали больше великим замыслам обитателей Земли».

Где он? Где это мир, который мы потеряли? Сегодня, когда белый мир исчезает, а осколок зародыша коммунизма всё глубже погружается в пучину православного капитализма, эти злые слова выглядят жестокой насмешкой над продавшимися друг другу в пух и прах потомками. И именно поэтому тексты раннего Лема, как и ранних Стругацких, выглядят сегодня как вирусы параллельной реальности. Не виртуальной, высосанной из правильного пальца, а именно параллельной, которая как кошка существует сама по себе. Она-то, эта реальность, сохранённая на самом надёжном бумажном носителе и придаёт подобным книгам особый, натуральный шарм. Интересно, попадёт ли когда-нибудь этот прожжёный коммуняка со своими фантазиями в индекс запрещённых авторов? Наверное, нет. В электронных вариантах лишние глупости просто выпилят.

Чтобы понять, почему оценка Лема как русско-советского по духу идеалиста времен операции “Висла” вызывает гомерический хохот, всего лучше предоставить слово ему самому, процитировав письмо, адресованное Лемом Майклу Кэнделу:

Цензура разрешает даже проявить вежливое разочарование в коммунистических идеалах! Такое, пусть и в обтекаемых выражениях, пропустят, а вот о чем не может идти и речи, так это о какой-либо форме критики России. Для нас вся российская проблематика— табу. Более того, мы не знаем и не можем надеяться понять, как долго сохранится текущее положение вещей, как очерчены границы допустимого к изданию, каковы конкретные последствия нарушения этих границ, не сдвинутся ли они через полгода… если какой-нибудь критик [Рышард Пшибыльский] допускает в статьях о творчестве Достоевского осуждение России— и ПЛЕВАТЬ, что речь о ЦАРСКОЙ России!!! — ему фактически грозит голодная смерть, ведь ВСЕ редакции, масс-медиа и издательства для него, фрилансера, оказываются закрыты.

Сын и биограф Томаш Лем сгущает краски так, что не остается сомнений — источником почти всех жизненных проблем Лема были русские.

Самым драматичным переживанием военной поры для отца стал эпизод, когда по приказу немцев он вместе с еще несколькими людьми выносил из подвала разлагающиеся останки узников, расстрелянных русскими перед отступлением. Отец не сомневался, что потом его тоже расстреляют. Он уцелел чудом…

…отцу всю жизнь досаждали приступы небывалой наивности. На них, вероятно, следует списать то обстоятельство, что в 50-х он, человек, переживший немецкую и советскую оккупации, впал (вместе со всей польской литературой) в коммунистическое помешательство, отголоски которого слышны и в “Астронавтах”, и в рассказах из сборника “Сезам”, и в “Магеллановом Облаке”, но от которого, по счастью, быстро очнулся…

… Письма отца, написанные друзьям польским и зарубежным, невзирая на эзопов язык, не оставляют сомнений, что ему, пожалуй, повезло так быстро освободиться, особенно учитывая, что был он художник слова (композиторам, живописцам и скульпторам, наверное, приходилось полегче). В письменной форме он мог выражаться без обиняков лишь при спорадических поездках в Западный Берлин: выезды в свободный мир после тягомотины с паспортом напоминали отчаянные подскоки из глубины над водой глотнуть свежего воздуха.

Увы, когда в 1983-м Лем наконец отважился эмигрировать в Австрию — покидая страны Варшавского договора, как он думал, навсегда, — устойчивый контакт с реальностью, где уже не было и не могло быть никаких русских цензоров, обернулся для писателя тяжелым ударом:

В Вене наш дом стоял в Четвертом округе, на узкой улочке, отделенной кварталом от оживленной Маргаретенштрассе. Мы были там единственными светлокожими жителями. Остальное население улицы составляли цыгане и турки. Это жилье предоставила нам австрийская писательская организация, но не бесплатно. Отец, еще бурливший эмоциями после прибытия в культурную столицу (тогда Вена ему такой еще казалась), начал с того, что повесил на доске объявлений обращение к жителям, где не без гордости сообщил, что он, польский писатель, прибыл в европейскую столицу Вену заниматься творческим трудом. Послание он прикрепил между объявлениями, предлагавшими приобрести крысиный яд, и списками должников. К сожалению, письмо вскоре сорвали, а после нескольких неудачных попыток установить контакт с соседями оказалось, что никто в доме не говорит по-немецки…

… Отцу плохо работалось в центре города, он нуждался в тишине и покое, в чем-то вроде условий краковского дома; поиски хотя бы маленького, но расположенного на отшибе, дома начались по необходимости: отец опасался, что в городском шуме-гаме, задыхаясь от выхлопных газов, он ничего больше не напишет.

Как известно, заключительные романы Лема, Мир на Земле и Фиаско, получились великолепными (я ставлю их выше всего остального творчества), но уж после этого пан Станислав с облегчением сосредоточился на публицистике и сборе периодических урожаев с репринтов и новых переводов. За последние 19 лет жизни он не написал ни одного нового художественного произведения.

Любые аналогии с Джорджем Мартином, чьим основным занятием нынче являются поездки по конвентам да кабинетам кинопродюсеров, случайны, но крайне забавны. Стоит ли Мартина, как ранее Лема, винить за потерю интереса к активной работе на склоне лет? Ведь политико-культурная эволюция современных США прямо-таки провоцирует сравнения со старосоветской эпохой гонок на лафетах, когда фронт холодной войны в Европе, как и сейчас, протянулся от Балтики до Черного моря. А если балом правят геродоты, геростраты и геронтократы из Имперского Генерального Штаба, то “Виагра” в дефиците, к тому же в СССР секса не было.

LoadedDice