Hell and high water

Джеймс Грэм Баллард, Затонувший мир (The Drowned World, 1962)

В день русского языка и великого днепровского потопа на естественной границе Федеральной Империи и Квартала-95

просто невозможно не вспомнить роман Балларда и его резкую, колючую, мизантропичную манеру — очень подходящую как для “серьезной литературы”, которую пишут с четким прицелом на жанровые премии и артхаусные экранизации, так и для современной твиттерной дипломатии.

Затонувший мир открывает неформальную “апокалиптическую трилогию” Балларда, известную хуже аналогичной кинотрилогии Карпентера, но в целом более удовлетворительную эстетически. Это потому, что, в отличие от Карпентера, всегда (кроме Деревни проклятых) готового сорваться в безудержный тошнотворный трэш, Баллард не забывает восторгаться мимолетными красотами попаданса в сей мир, затонувший, выжженный или хрустальный, в его минуты роковые.

Наверное, схожие эмоции владели спасавшимися на крышах новоорлеанских отелей во время урагана “Катрина” или операторами VPN, то есть, простите, FPV-автономников над Каховской ГЭС, Алёшками и Большим Потемкиным островом.

Не Баллард начал поиск ответов на главный вопрос Новой Волны: “Какова точная природа катастрофы?”, и не его работами полнятся соответствующие классические антологии — они о похождениях вечного воителя пепельного цирка Джерри Корнелиуса, а уж чего-чего, но межавторских проектов Баллард чурался, за единственным ктулхообразным исключением. Однако именно Баллард, с его обсессивной зацикленностью на различных катаклизмах биосферы и техносферы, последовательнее всех нововолнистов сколачивал гробы для человечества по мерке “фантастики воображения”.

В давней радиопередаче для BBC, интервью с доктором Кристофером Эвансом, Баллард заявил, что полагает Затонувший мир психологическим изображением прошлого, а Выжженный мир —описанием будущего. Понятно, почему необходимо такое разграничение, даром что действие всех книг условной трилогии развивается в близком или среднедальнем будущем: Затонувший мир как упражнение в биосферной эсхатологии, пожалуй, наиболее старомоден и милосерден к читателю, вскормленному на великих журналах Золотого века пальпа (или катавшемуся в детстве по аттракционам Парка юрского периода). Такое произведение могло бы выйти из-под машинок Уильяма Голдинга, Джозефа Конрада, Джона Уиндэма, Джона Кристофера, Лоуренса Мэннинга —или даже Ричарда Джеффриса, который достоин считаться создателем англоязычного постапа. Вместе с тем это до сих пор одно из самых удачных в англосферной фантастике, наряду с Дарвинией, построений “разворота эволюции”, возврата к доисторическому прошлому.

Под воздействием не вполне понятного скачка солнечного излучения земная экология вернулась к тому состоянию, какое было для нее характерно миллионы лет назад. Мангровая экосистема способствовала преуспеянию рептилий и тропической флоры, млекопитающие в упадке: мир словно опрокинулся в триасский или юрский период.

Обосновавшиеся на полюсах власти затонувших государств и ООН слегка обтекли и рассылают научные экспедиции с заданием исследовать новые береговые линии и проследить за биологическим развитием, имея целью повторное заселение этих территорий после стабилизации климата.

Детальная проработка этих стартовых условий сделала бы Затонувший мир отличным приключенческим романом (нет сомнений, что в наше время, бедное такими работами, из него произросла бы как минимум трилогия), но совсем не баллардовским. Говоря словами Дэвида Прингла, “подлинные герои Балларда —мужчины и женщины, следующие логике ландшафта”. А я бы возразил: следуют они первобытным импульсам, не имеющим ничего общего с какой бы то ни было логикой. Импульсам, осознанное подавление которых и позволяет человеку соскочить с мальтузианских горок.

Как часто многим из нас казалось, что все это мы уже видели когда-то, что мы каким-то образом помним эти болота и лагуны? Однако наше сознание и подсознание хранят эти картины выборочно, большинство из них — это воспоминания об угрозе и ужасе. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Где-то в глубинах организма имеются древние, миллионнолетнего возраста, механизмы, которые спали на протяжении тысяч поколений, но сохранили свои возможности нетронутыми.

Пассивность (“несмотря на красоту и загадочность лагун затонувших городов, он не чувствовал никогда ни малейшего интереса к ним…”), вялость (“… и не заботился узнавать, в каком именно городе сейчас находится станция”), уныние и, в конечном счете, сознательное дезертирство из уцелевшей цивилизации в Затонувшем мире вызывают в памяти проповеди Баллардом (через год после полета Гагарина и за семь лет до высадки человека на Луну) скорейшего схода с космической гонки на другой нововолнистской кафедре:

Мне кажется, научной фантастике следует отвернуться от космоса, от межзвёздных путешествий и внеземных форм жизни, галактических войн и перекрывания всех этих идей, расплескавшихся за поля девяти десятых журнальной НФ… Именно этим утомлены читатели НФ сегодня (осознают они сами это или нет, неважно), и именно это смотрится с каждым днём всё более устаревшим.

Подчиняясь авторской логике капитуляции перед “нейроникой”, внутрироманной наукообразной философией (ее адептом выступает доктор Бодкин), стремящейся внедрить человека в экологию как участника и жертву вместо универсального хищника, биолог Керанс удаляется на юг, в сад Эдемский — то бишь триасский, — где еще жарче и влажнее. Словно в матке, где плод подвешен в теплой амниотической жидкости.

Лишь бы подальше от “бездарности и прохиндейства… буржуазии”: заглядывая в морды игуанам, сидящим за окнами того, что некогда было кабинетами топ-менеджмента, Керанс испытывает неизъяснимую ненависть, “какую мог бы чувствовать любой зоологический класс к узурпаторам”. Думается, Ульрика Майнхоф охотно составила бы ему компанию в этом путешествии: человечество “в конечном счёте может достичь состояния, когда новые Адам и Ева окажутся одни в новом Эдеме”.

Однако сомнительно, чтобы Мать-Природа согласилась родить Керанса обратно. Отучить мыслить она бессильна, этим занимаются в школе и Голливуде.

Честнее и красивее вывод Майка Резника, озвученный устами подростка Ндеми в басне собственного сочинения из Кириньяги:

Так мать продолжала перечислять зверей, которым не присущи ни страх перед взрослыми львами, ни зависть им, и наконец львенок взмолился, чтобы она замолчала.

— Я совершил ужасную ошибку, родившись на свет, — заявил он. — Мир совсем не таков, каким я его себе представлял, и я хочу воссоединиться с моими братьями в тепле, уюте и безопасности.

Но мать лишь улыбнулась ему.

—О нет, — сказала она не без жалости. — Как только ты рожден, по своему ли выбору или по моему, ты никогда больше не сможешь вернуться в утробу и стать нерожденным львом. Ты здесь, и здесь ты пребудешь.