Cuckoos, oh, you pretty things
НФ раскрыла перед ней настоящий новый мир. Галактику. Вселенную новых миров. Пока остальные девчонки с куклами Барби играли, Шеррин играла в компании Ламмокса и Подди, Аркади и Сьюзен Кэлвин. Пока они по торговым центрам гуляли, она отправлялась на Трантор и Колдовской Мир. Пока они заморачивались новыми прикидами, она тревожилась из-за истощения природных ресурсов, угроз ядерной войны и генетической инженерии. Эскапистская литература, так обзывали НФ. Она жутко скучала по ней.
Ларри Нивен, Джерри Пурнелл, Майкл Флинн, Падшие ангелы
Джеймс Грэм Баллард писал:
Единственный источник опасности для научной фантастики, троянский конь, которого погоняют к её расширяющемуся гетто — это… безликий литературный критик.
В том, насколько верно это высказывание, легко убедиться, просмотрев раздел впечатлений о книгах Либрусека или Флибусты, оккупированный таким вот безликим эусоциальным организмом и страдающий от варроатоза. (У меня соответствующий блок на Флибусте свернут и раскрывается только по острой надобности.)
О причинах, воспрепятствовавших после катастройки полноценному формированию русской фантастики, а заодно и литературной критики НФ и фэнтези, я подробнее рассказываю в преамбулах к заметкам, которые посвящены Айзеку Азимову и Джо Холдеману. Говоря коротко, среди авторов фантастики и фэнтези чрезвычайно устойчиво заблуждение, что в мейнстримном гетто их таланты обретали бы (или уже обретают) более существенную финансовую подпитку. Излишне напоминать, что о международной популярности русские писатели, как правило, и не помышляют, не в последнюю очередь потому, что желающих повторить подвиг Набокова, с равным мастерством владевшего двумя языками, не находится.
Но когда зародилась и была осознана эта опасность? Не во времен а же первичного накопления криминального капитала и фантастического книгофонда? Разумеется, нет.
Ее истоки прослеживаются к явлению международного масштаба, Новой Волне, в НФ движимой, по замечанию Муркока, “неприязнью к рациональным обоснованиям метафор”, и вызывавшей неприкрытую враждебность большинства критиков или жанровых авторитетов.
В преддверии намеченной на следующий год сериальной экранизации Мидвичских кукушат Джона Уиндэма полезно ознакомиться с мнением Колина Гринлэнда, открывающим Выставку энтропии, анализ истории журнала New Worlds и крестового похода молодых бумеров против послевоенного конформизма в обществе и НФ: Гринлэнд считает работу Уиндэма наряду с Концом детства двумя самыми точными прогнозами тектонических сдвигов 1960-х в западном обществе и, среди прочего, фантастике. (Надеюсь, я не совершу святотатства, сказав, что никогда не понимал, за что с таким энтузиазмом костерят киноверсию Карпентера и превозносят британский черно-белый оригинал Риллы?).
Рэю Брэдбери принадлежит весьма популярное, особенно в русских переводах, и набившее оскомину из-за обычно сопутствующего технофобского контекста высказывание: “Мы будущее не предсказываем, мы его предотвращаем”. Оно бы вполне органично смотрелось в уиндэмовском “уютном апокалипсисе” Мидвича, на знаменах толпы жителей поселка, идущих громить ферму с золотоглазыми детьми-кукушатами. Самопожертвование Зеллаби позволило “эпическим виннипухам” выиграть у Будущего первый сет, но вряд ли весь матч: стоит вспомнить, что именно в Англии, на Уимблдонском турнире Большого Шлема, состоялась самая длинная игра в истории тенниса.
Однако вторжение Новой Волны обезвредить простым самоподрывом не удалось: отпечаток в жанре она оставила очень прочный, как бы сами ее авторы потом ни тщились дистанцироваться от лучших своих произведений.
В Мидвичских кукушатах Джона Уиндэма инопланетяне наведываются в скучную английскую деревню и учреждают там своеобразное посольство, оставив после себя имплантированные в чрева человеческих матерей зародыши. Эти последние достаточно сходны с людьми, но растут небывало быстро и вскорости начинают проявлять экстраординарные ментальные таланты, сопряжённые с жестокостью.
Гордон Зеллаби, персонаж, наблюдавший за их взрослением, отмечает:
Возникает довольно интересная моральная дилемма. С одной стороны, наш долг перед нашим биологическим видом и культурой — уничтожить Детей, поскольку ясно, что, если мы этого не сделаем, они завладеют миром, и их культура, какой бы она ни оказалась, полностью вытеснит нашу. С другой стороны, именно наша культура не позволяет нам безжалостно уничтожить безоружное меньшинство, не говоря уже о практических препятствиях, возникающих на этом пути… Начинаешь тосковать по простым уэллсовским марсианам…
Инопланетные визитёры из Конца детства Артура Ч. Кларка действуют менее прямолинейно, чем марсиане Уэллса, и настроены доброжелательнее, чем у Уиндэма.
Их послали повивальными бабками к новому виду, готовому появиться на свет из чрева человеческой расы. И вновь гибелью угрожают человечеству дети, но не инопланетной породы: сверхчеловеческие ментальные способности становятся результатом эволюционного скачка. Джордж Греггсон, отец первого мутанта, обращается за консультацией к одному из чужаков-надсмотрщиков:
— Еще только один вопрос, — сказал он, — как нам быть дальше с нашими детьми?
— Радуйтесь им, пока можете, — мягко ответил Рашаверак. — Они не надолго останутся вашими.
Такой совет можно было бы дать любым родителям в любую эпоху, но никогда еще он не таил в себе столь страшной угрозы.
В эссе, впервые обсуждавшемся на конференции 1965 года “Идея будущего”, Лесли Фидлер вспоминает работу Кларка.
…в итоге мутировавшее поколение отпрысков родителей, весьма схожих с нами самими, готово самостоятельно отправиться в космос. Мистер Кларк полагает, что речь здесь о ещё не наступившем будущем, поскольку трактовка им метафоры буквальная; и однако, простой перенос “внешнего космоса” во “внутренний космос” показывает, что предсказательная её сила уступает описательной, ибо постчеловеческое будущее происходит сейчас, и если не нам, то уж точно нашим детям суждено стать тем, предсказателями чего мы всё ещё притворяемся.
Фидлер оправдывает существование НФ не точностью её прогнозов, никак нет, а подтекстом, внутренним смыслом, “мифом научной фантастики”, как он это называет:
… говоря просто, миф о конце Человека, о трансценденции или… трансформации (под влиянием продвинутой технологии и переноса традиционно людских функций на машины) homo sapiens в нечто иное, об эмергенции (выражаясь языком самой НФ) мутантов среди нас.
“Мутанты”, упомянутые Фидлером, это его собственные дети, студенты, их современники: “Битники и хипстеры, тунеядцы и недоучки — так повадились мы их обзывать со всевозрастающей враждебностью”. Наши подростки и есть белые вороны, подброшенные в деревню кукушата, из них произойдёт на свет новая раса.
Утверждение Фидлера (“постчеловеческое будущее происходит сейчас”), приравнивающего культурное отсоединение молодого поколения Запада 1960-х к эволюционной мутации, биологически, разумеется, несостоятельно, однако интересно как выразительная примета эпохи. Ни в коем случае нельзя считать его мнение и риторику единичными исключениями, а тем более не стоит полагать, что он один признавал за НФ новую важную роль.
Трудно спорить, что никогда не выпадал ранее миг, в который и самые наивные, и самые изысканные отдавали бы себе отчёт с подобной ясностью в том, как прошлое угрожает мгновенно исчезнуть из настоящего, а оно, в свою очередь, вроде бы вот-вот растворится в будущем.
Это осознание, следовательно, функционирует на уровне искусства так же, как на уровне развлечения, заставляет вполне серьёзных авторов эмулировать режимы работы фантастов. Романная форма лучше всего приспособлена для таких адаптаций, и следы их можно отыскать в работах самых разнообразных авторов: Уильяма Голдинга и Энтони Бёрджесса, Уильяма Бэрроуза и Курта Воннегута, Гарри Мэтьюса и Джона Барта— молодые читатели откликаются на них с сопереживанием, которого не испытывают даже к таким предшественникам освоения этого режима, как Олдос Хаксли, Герберт Уэллс и Джордж Оруэлл.
Фидлер отмечает, что эволюционный “миг” выражен и в литературе, предвосхищающей его (Воннегут), и в литературе, следующей за ним (Барт). Он распознаёт определённые полуосознанные предвидения в ранней НФ, например, у Кларка — а с другой стороны временного периода, соответствующего движению, уже осознанные коррекции “серьёзной” литературы...
В Мидвичских кукушатах Дети представляют расу, чей чрезвычайно сильный императив выживания стал несомненной угрозой человечеству. В конце, однако, Детей уничтожает Зеллаби, повинуясь человеческому (и характерному для британцев, отметим) импульсу, оставшемуся для Детей незнакомым: совершает героическое самопожертвование. Выражаясь терминами его родной культуры, Зеллаби извлекает припрятанный в рукаве козырь, взывает к сильным сторонам находящейся под угрозой цивилизации и тем спасает её. В Конце детства Дети не представляют угрозы для терранской жизни и культуры, они из таких просто вырастают. Родители, смирившись со своим устареванием, наблюдают, разинув рты, за эволюцией потомства. Отбывая вовне, Дети подрывают свою старую планету, а последний выживший из прежних взрослых людей сопровождает это одобрительным комментарием.
Мотив “разрыва поколений”, исторической, социальной, культурной пропасти между родителями и детьми, после Второй мировой войны стал делом обычным. Восхождение контркультуры угрожало не просто оттеснить, а уничтожить прежние формы; оно прослеживается к 1950-м, когда Европа и Америка достигли уровня национального богатства, достаточного, чтобы обезопасить себя и позволить определённое внутреннее брожение. В своей истории молодёжной революции, Осторожно, дети! (Watch Out Kids), Мик Фаррен с характерным для себя цинизмом так описывает этот раскол:
В начале пятидесятых стал эволюционировать новый стиль жизни; прежде человечество без особых комментариев переходило от детской жизни ко взрослой: ребёнок натягивал длинные штаны, шёл на фабрику следом за своим родителем, а там его пожизненно пристёгивали к месту.
Новый экземпляр продукции системы.
Вплоть до послевоенного бума это всех устраивало, а потом на Мэдисон-авеню поняли, что возрастная группа от четырнадцати до двадцати одного наделена значительным потребительским потенциалом, не исключая предметов роскоши. Проблема была в том, чтобы оформить для этих подростков коллективную личность: так появилось слово “тинейджер”, относящееся примерно к 1949-му. Но одно дело— дать этой группе коллективную личность, и совсем другое— взять её под контроль. Групповая идентичность породила нечто вроде коллективного разума, который занялся критической оценкой формы мира, созданной предыдущим поколением.
Хотя коммерческий истеблишмент простимулировал этих ребят и обеспечил своей продукцией, его идеологию тинейджеры отвергали. Хватая то, что им предлагалось, и находя его в целом предпочтительным относительно планов, которые строили на их будущее взрослые, они начали вырабатывать контркультуру, осознанно заякоривая её в настоящем и отбрасывая родительские установки. Были они энергичны, сексуальны и громогласны; полностью отдавшись нормальным эрратическим импульсам взросления, они инвертировали их, превратили в достоинства, качества, определяемые и оттачиваемые вереницей новых героев, от неожиданного зловещего пришельца, Дикаря— Марлона Брандо— через фрустрированного и торопливого Джеймса Дина к агрессивно осклабившемуся Элвису Пресли. Доступ к образам героев-бунтарей, однако, контролировали бизнесмены, менеджеры, промоутеры и продюсеры; их аксессуары, неотъемлемая часть этой новой культуры, производились и рекламировались аналогичным образом. Юные бунтари не отвергли потребительство, но в материализме своём не проявляли послушного согласия, как их родители в своём потреблении. Вкус тинейджеры развивали к целым классам новых товаров, ничего не значившим для общества их родителей: кожаным курткам, джинсам, мотобайкам, гитарам. Они переносили на эти вещи собственные смыслы, приспосабливали для личных потребностей, зачастую противореча идеологии производителей. Джерри Рубин, вдохновитель анархистской партии йиппи, описывает эту ироничную алхимию богатства, праздности и технологии:
На поверхности мира 1950-х царило эйзенхауэровское спокойствие. История прикрытия, верности отцовской фигуре: “Айк, мы тебя любим!”…
И взглянул Папа на свой дом, машину и тщательно подстриженный газон, и увидел, что это хорошо. Оправданием его жизни служили накопленные материальные ценности.
Элвис Пресли выкорчевал Айка Эйзенхауэра, развернув тревожные молодые пробуждающиеся тела в противоположном направлении. Жёсткая животная энергия рока пульсировала импульсами, проходя сквозь нас, ритм заводил, пробуждал подавлявшиеся страсти…
Изобильная культура, способная обеспечить каждую семью среднего класса домом и машиной, поставляла Элвису рекрутов.
Когда из радиоприёмника на приборной доске раздавались рок-аккорды Turn Me Loose, подростки будто с ума сходили на задних сиденьях. Много ночей проводили они на тёмных пустынных дорогах, увлечённые ритмами хард-рока.
На задних сиденьях вершилась сексуальная революция, а радио на приборной доске служило её амвоном…
Следующий шаг был очевиден. Поначалу молодёжь лишь давала свою оценку продукции экономики богатого общества, затем начала её узурпировать, исследуя новую технологию и подчиняя её себе. Битлы и Боб Дилан поставили себе на службу поп-индустрию, артикулируя и усиливая тревоги сегмента человечества, прежде лишённого даже когерентной идентичности, не говоря уж про международное представительство. За эфемерным игривым фасадом Карнаби-стрит скрывался радикальный прагматизм: цивилизацию следует переделать, безотлагательно и навеки.
Спустя без малого полвека тенденции, с ехидной беспристрастностью задокументированные Фарреном и Гринлэндом, напомнили о себе на новом витке истории мира, Папы которого не жалеют сил и средств, чтобы оседлать поднимающуюся волну. Теперь Папы подготовлены лучше, в их распоряжении имеется вакцина против футурошока — ее не запрещают, как гашиш и ЛСД, а рекомендуют к употреблению, и в англосферном фэндоме организованной оппозиции днем под красным квазарным фонарем не сыскать.
А ведь ее явление предсказывалось, но, в отличие от уиндэмовского, прогноз тот оказался неверным в одной ключевой детали. И нет, эта деталь — не острый дефицит энергоносителей вследствие “озеленения” энергетики и не радостный косплей Холодной, но в целом мирной войны, убежища на случай которой уже расконсервированы под дизайнерскими газонами. Эпические виннипухи британской глубинки, правда, уже пять лет как изгнаны из ЕС после референдума о Сублимации; не найти им приюта и в Китае.
Как тут не вспомнить, что в редакционной статье для июльского номера New Worlds за 1967 года Томас Диш, Чарльз Платт и несколько других нововолнистов широкими мазками очертили метрику пространства-времени, где развивается борьба сильных и независимых пчел (интересно, что на Флибусте этим сокращением обозначается “партия честных людей”, склонных к необузданному камвхорингу) против виннипухова мёда:
В наши намерения входит лишь указать, что литература как род искусства систематически опаздывает за развитием перечисленных элементов современной жизни, а иногда и вовсе не распознаёт их. Наши лучшие авторы их распознавали, но слишком часто отрекались и отворачивались в прошлое, рассматривая его в известном смысле как более добрососедское и “гуманное”. Примитивизм Лоуренса и ортодоксия Элиота — две популярные альтернативы принятию современности.
После Кафки многие писатели старались найти общий язык с реальностью на своих условиях и все как один терзались от этого… то ли от общей неуверенности в своей эпохе, то ли от непонимания, каковы же в точности они, условия эти. Слишком многое из того, что придаёт значимость настоящему, лежит не в прошлом, но в будущем…
Не правда ли, символично, что демонизируется Папами фигура богатого наследника-бумера, монетизация потребностей которых и вызвала к жизни Новую Волну в свингующем Вирикониуме? (То есть, простите, Лондоне.)
А издание Мидвичских кукушат 1983 года, кажется, пострадало от другой уиндэмовской находки — хроноклазма, и демонстрирует деплатформинг Трампа тиктокерами в ходе пламенных, но в целом мирных протестов.
LoadedDice
