In all real likeness

Брайан Олдисс, Доклад о Вероятности А (Report on Probability A, 1967)

Я не организовала свою жизнь по нарративу и не уверена, что ты поймешь… Мы пытаемся жить без нарративов, и единственный известный нам способ это делать — вернуться к прежнему. К тому, как поступали, когда всё обладало реальным смыслом.

Карл Шрёдер, Госпожа лабиринтов

В этом романе нет ничего, кроме фактов. Хайли лайкли, что при его чтении можно даже не устремлять к странице оба глаза — лучше расфокусироваться, отказавшись от бесполезной здесь стереоскопии восприятия.

Одним зрачком следить за наемным пастырем Холмана Ханта — не отлынивает ли тот от работы? Другим — за бесстрастным хроникальным перечислением вполне обыденных событий, чья тональность или, точнее, полное отсутствие таковой напоминают о скандинавских сагах. Там, правда, встречаются афоризмы, юмористические сценки, вещие сны, стихотворные поединки. У Олдисса их роль играют интерлюдии с Наблюдателями.

Но на методику оценки персонажей это не влияет: отвлекаясь от исторического приговора, который им самим не может быть известен (нет Всемогущего Судии, нет Руки, качающей колыбель для кошки), остается судить по их словам и поступкам. Или по умолчанию, что мурашками крадется между строк и свивает ноги вдаль бегущим.

А кто же он, тот фавн, которого, беря пример с Аталанты в Калидоне, пытается догнать Олдисс? О, разумеется, Ален Рене, чью ленту В прошлом году в Мариенбаде, удостоенную Золотого льва на Венецианском кинофестивале за шесть лет до Доклада, классифицировали по-разному — и как акт высшего реализма, и как “лес знаков, пустых обозначений”.

Разве не таким же лесом может катиться Вселенная в отрыве от ярлычков, которые мы ей приклеиваем?

Олдисс не дает повода усомниться, что ему милы обе трактовки, и каждую из них он бы охотно инкорпорировал в фантастику: “Полагаю, вы слишком свыклись с НФ, где всё должно объясняться на последних страницах, всё следует прояснить, вплоть до последнего удара мечом, как в детективе”.

В 1964-м, отложив первый вариант Доклада о вероятности А, еще без отсылок к Ханту и иерархии Наблюдателей, Олдисс констатировал на полях рукописи:

“Стоит мне узреть мираж НФ-романа, и меня охватывает стремление пересечь пустыни в погоне за ним. Я остро ощущаю европейское влияние и хочу, чтобы у меня получалось нечто, воспринимаемое не слишком негативно в Милане, Вене и Париже. Мой последний на данный момент роман, Градгродд, сильно выиграл от внимательного изучения французских антироманов Роб-Грийе и Мишеля Бютора. Фактически я собственный антироман написал, Садовые фигуры (Figures in a Garden), прежде чем отважился подступиться к Градгродду”.

Через три года он вернется отдохнуть в свой Мариенбад и оживит садовые фигуры— как объяснял потом Памеле Балмер, чтобы “проторить себе путь к подлинно философскому роману, где такое остаётся нерешенным, если случилось ему возникнуть на той или иной стороне уравнения жизни”.

Доклад был представлен верховному командованию Новой Волны, наслышанному от Витгенштейна, что все важнейшие вещи не поддаются выражению словами, а предустановки — и их подстановки в систему уравнений жизни и антижизни — бессмысленны. Солидный груз наследственных образов, “клише и малоосмысленных диковинок” фантастика накопила уже тогда. Сейчас, более полувека спустя, он часто ломает спину первой же соломинкой при попытке доказать, что ты не верблюд. Прежде, чем сделать первый шаг, нужно его сбросить, но сбросив, растеряешься, не видя перед собой лестницы.

Дотошность, с какой Олдисс описывает мельчайшие детали в этом антиромане, заставила бы посинеть от зависти глаза сестры Ордена Бене Гессерит из Дюны; она перерастает, по замечанию Колина Гринлэнда, “из холодной объективности в паранояльную гиперестезию”, и порой они, как в садовом лабиринте Сияния Стивена Кинга, неотличимы друг от друга. “Ты, должно быть, расцарапал ногу о наст”, неискренне успокаивает сына Джек Торранс. Ко времени Госпожи лабиринтов “эффект фоновой заставки” достиг суицидального напора: любая попытка бороться с системой превращает тебя в часть системы, любую твою мысль думают одновременно с тобой миллионы, любое твое действие они независимо дублируют.

Ограничиваясь одними фактами, Олдисс понукает Наблюдателей и читателей дополнять происходящее собственными предположениями — Хант-то не наш, он уже съездил в Ригу, не там ли сокрыт омфал космической матрешки, среди лепестков вероятностей, набранная из которых диафрагма зеленой двери вечно ждет команды разойтись?

Олдисса нововолнисты всегда чуть сторонились — он был несколько старше большинства, уже получил статус успешного автора (весьма пригодившийся, когда ради финансового спасения “New Worlds” пришлось отказаться от гонораров за публикации в нем), решительно отвергал презрение к внешнему миру и упоение катастрофами, считая, что исследования заслуживают не только катаклизм и его последствия, но и “нескончаемый труд по преобразованию внешнего мира в символы”.

Мне кажется, что [авторы NW] поставили крест на человеке или цивилизации. А мне есть до них дело... Я верил в катастрофу, да; но старая гвардия не верила в Гордыню, а нововолнистов не интересовала Немезида,

писал он Гринлэнду в 1977 г.

Доклад о вероятности А вселяет знобящее чувство неотступного ужаса тем, что обходится вовсе без катастрофы, провоцируя всех на вторжение в поднадзорный мир через аппаратуру его изучения — поскольку, по замечанию Алена Роб-Грийе, “в присутствии и есть местопребывание действительности… проблема состоит в том, чтобы выяснить, является ли неопределенность, свойственная образам фильма, преувеличенной по сравнению с неопределенностью, окружающей нас в повседневной жизни, или она того же самого порядка”.

А присочинив катастрофу к докладу русской разведки, сразу выдвинуть получившееся творение на Нобелевскую премию.

Конгрессмен сказал:
— Мы должны доверять только фактам, а не предположениям. Слава Богу, не нам решать, какой мир реален, а какой — нет.