Leap of faith
Океанический — одна из самых титулованных работ Грега Игана, это произведение в 1999–2001 гг. получило пять престижных наград, включая дубль из премий Hugo и Locus. Впрочем, ее трудно всерьез сравнивать с выходившим почти одновременно и явно независимо Вентусом Карла Шрёдера, а иные экспертки Флибусты из числа работниц медицины припечатали повесть проницательным диагнозом:
Наверное, у автора что-то в жизни нехорошее произошло, раз он написал такие псевдорелигиозные рыдания трансгендера в фантастическом сеттинге. Из лояльности к Игану оценивать не буду.
Загадка от Жака Фреско: не может ли это быть отражением танцев по граблям самого Игана в формативном возрасте?
Действительно, Мартин из Океанического — чуть ли не альтер-эго Игана, который в подростковом возрасте разительно отличался от привычного нам “создателя Вселенных” оптимистической твёрдой НФ, убежденного оппонента теологических конструкций. (А вот трансгендерности персонажей экспертка перестала бы удивляться, дай она себе труд изучить биографию и творческий багаж Игана чуточку глубже.)
Мы проходим вместе с Мартином, рассказчиком повести, опыт (весьма экстремального) обращения в религию. Предки Мартина прибыли на планету Завет (Ридли, будьте мужественны!) с Земли, будучи Ангелами (т.е. цифровыми постлюдьми вроде описанных в Диаспоре или Лестнице Шильда), а затем решили снова облечь себя плотью— уже на этой планете. Старший брат рассказчика, Дэниел, вступил в культ Утонувших Глубинной Церкви и убеждает Мартина подвергнуться достаточно опасной церемонии крещения, в ходе которой его привяжут к тросу и бросят в океан (то бишь заставят совершить “прыжок веры” в самом буквальном смысле). По мере истощения запасов кислорода страх сменяется паникой и отчаянием, а эти эмоции —религиозным экстазом и эйфорией веры. Когда брат вытаскивает Мартина из воды, тот выныривает со знанием, что любовь Беатрис, их богини, всегда пребудет с ним.
В дальнейшем его ждёт сближение с друзьями брата по культу Утонувших; чувство защищённости и направления, даруемых богиней Беатрис, окрашивает восприятие событий, позитивных и негативных, включая первый секс. Да, Иган вообще прописывает эротические сцены болезненно и неаппетитно, словно нарочито эпатируя читателя, но тут он, пожалуй, превзошел себя — от описания первого сексуального опыта героя Океанического хочется сунуть телефон в УФ-стерилизатор.
Я уже сравнивал Квантовую механику и “Карантин” с покаянным хождением Генриха IV в Каноссу. Но эссе Ненадолго воцерковлённый, в котором Иган описывает свой опыт приобщения к религии и расставания с нею, даже более достойно такого сопоставления. И незаменимо для корректного прочтения Океанического.
Иган рос умеренным англиканином. Незадолго до перехода в старшую школу брат, которым Иган восхищался, присоединился к движению католического харизматического обновления. Ночные споры о религии и философии в конце концов убедили юного Игана преклонить колени, вознести молитву и принять Духа Святого.
Вот что произошло с будущим рыцарем-поединщиком сверхтвердой НФ:
Кончив молиться, я ощутил великое удовлетворение, но не был ещё уверен, что ключевое событие произошло. Мой брат заверил, что произошло, и что это чувство будет усиливаться. И когда я молился в молчании, ответом моим молитвам служил немедленный мощный всплеск эмоций, бессловесный диалог становился всё интенсивней и богаче, пока не пришёл к той стадии, где мне требовалось лишь произнести мысленно имя Иисусово, чтобы почувствовать всепоглощающее счастье, безопасность, любовь. В течение нескольких часов я превратился из того, который старательно повторял бы религиозные заповеди, но ещё мог быть переубеждён отказаться от них, в человека, который нашёл бы сомнения в существовани Бога такими же абсурдными, как сомнения в том, что Солнце к полудню поднимется высоко по небосклону.
В принципе, мог бы из Игана получиться искренне верующий или, на худой конец, равнодушный к проблемам совместимости науки и религии ученый:
Принимая во внимание, что вера, которой я достиг, идеально согласовывалась как с моей собственной совестью, так и с любыми откровениями естественных наук, я мог бы провести в этом состоянии всю жизнь. Не то чтобы оно меня сильно отягчало: иметь доступ к великому миру и спокойствию в сочетании с убеждённостью, что в конце концов всё злое будет исправлено.
В таком случае Иган бы, может, и не стал выдающимся фантастом, но лишь известным математиком или программистом, а на шкале “религия-атеизм” разместился бы ближе к Стивену Джею Гулду с его “непересекающимися магистериями”, чем к Дэниелу Деннету и супругам Чёрчлэндам. Учитывая, как часто хочется приложить томиком Деннета по голове тех же Питера Уоттса или Бэккера, такой исход необязательно оказался бы хуже нашего варианта реальности.
Увы, вера Игана не вынесла скрупулезного исследования. Как часто случается, подвел каверзный вопрос: “Кто думает этими мыслями и что происходит, пока он ими думает?” Или, в формулировке из эссе,
что именно случилось, когда я молился рядом с братом в ту ночь? Что именно происходило каждый раз, когда я взывал к Духу Святому?
То, что ему пришлось при этом вынести, показано в Неустойчивых орбитах в пространстве лжи, где простая прогулка по постапокалиптическому городу позволяет рассказчику пережить многовековой конфликт христианства и рациональности науки. Он минует трансцендентальное величие и комфорт идеальной любви Господней, умеренные сомнения, чистую рациональность, перехлёстывающий через края солипсизм и, наконец, нигилизм. И все это в пределах одного района, прослоенного притягивающими траекториями разных психопатологических аттракторов.
Когда я задавал себе такие вопросы, в ответ получал разряд трансцендентного счастья и напоминание, что ожидать понимания подобных вещей не следует. Но я не принадлежал ни к какой религиозной общине, некому вокруг было усилить интерпретацию первоначально сопровождавшего мою веру переживания. Я испытывал радость во время молитв. И что этим доказывается? Возможно, лишь то, что я открыл способ испытывать радость во время молитв. Человеческий мозг — орган гибкий, в сравнении с многообразием трансов и медитативных практик других религий моё достижение не выглядело столь уж впечатляющим, даже двенадцатилетке под точно направленным принуждением оно по силам.
И однако, я противился этому выводу годами. Размытое альтернативное объяснение не опровергало первоначальной интерпретации. А если даже кто-то мог бы засунуть меня в сканер и указать на все детали физического механизма, что бы это значило? Что у религиозной радости, как и любой другой радости, имеются определённые физические корреляты. Как, спрашивается, должен Святой Дух на меня воздействовать, если он не коснётся моих нейротрансмиттеров и пальцем?
Я не помню, что конкретно забило последний гвоздь в крышку гроба моей веры. Возможно, всё сводится к наиболее вероятному в таком положении вопросу: либо я рождён в культуре, которой единственной из множества земных повезло обожествить подлинного создателя Вселенной, либо я выкрутил собственные чувства к желательному объяснению, загляделся на личное эмоциональное пятно Роршаха, хотя его вид вполне мог быть истолкован без привлечения каких бы то ни было сверхъестественных причин.
Правда, в нашем варианте реальности исследование биологических факторов религиозного опыта не сделало Игана ни господином лабиринтов, ни Ключевой Фигурой из Отчаяния, ни даже героем телебаттлов с проповедниками, как Мартина.
Впрочем, биограф Игана Карен Бёрнэм справедливо отмечает, что прогноз относительно деградации религиозного фундаментализма, данный им в Серебряном пламени (1995), можно считать одним из наименее провидческих, по меркам этого автора:
.. невежество и изолированность, на которую он полагается, в потоках информации практически не имеют шанса сохраниться.
Круглосуточные бесогонные эфиры в Новый год на “России-24” или прямые трансляции усекновения голов сторониками ИГИЛ на YouTube и в Instagram никак не одобряют этот пост.
