Can’t see red forest for the roses

В сериале Двенадцать обезьян, расширенном римейке классического хронооперного боевика 1990-х с Брюсом Уиллисом (а этот последний, в свою очередь, инспирирован французской черно-белой фотомонтажной короткометражкой), Армия Двенадцати Обезьян ставит перед собой задачу уничтожить причинно-следственную структуру, подстилающую само Время, чтобы придать мирозданию окончательный, вневременной характер, погрузив его в состояние Хартля-Хокинга. Любопытно отметить, что последнее является аналогом ЭПР (состояния Эйнштейна-Подольского-Розена) в искривленном пространстве-времени и, следовательно, реализует максимальную энтропию запутанности квантовых состояний через “волновую функцию Вселенной”. Это до некоторой степени противоречит интуитивному представлению о стреле времени как направленной в сторону возрастания энтропии, но дело в том, что первоначально Хартль и Хокинг применяли такую идею лишь к описанию Вселенной допланковской эпохи, где предпочтительное направление времени как будто бы теряет смысл (а выбирается лишь благодаря вейлевскому тензору кривизны… или квантовым вычислениям?). Когда Двенадцать обезьян уже пошли на третий сезон, была опубликована работа Турока с сотр., в которой заявляется, что решение Хартля-Хокинга несовместимо с первобытными гравиволновыми флуктуациями, но это уже другая история, и сценаристы не обязаны ей следовать (всегда допустимо заявить, что у Турока просто минисуперпространство отклеилось).

Визуализируется состояние Хартля-Хокинга через Красный Лес, листья с деревьев которого можно даже заваривать и пить получившуюся настойку. Впрочем, приход после нее будет скорым и безжалостным, примерно как после курупайры.

Однако более интересное соответствие находим не в Бразильи, а в Порядке вековом Джона Краули, незаслуженно малоизвестной вариации на азимовский сюжет о сражении бюро корректировки Реальности с самой этой Реальностью и, попутно, собственными неотступными демонами внутри. Насколько могу я судить, работа Краули в связи с Двенадцатью обезьянами никогда не упоминалась, а зря.

Я снова вижу сон про лес, растущий в море: сон без людей и событий, вообще без чего бы то ни было, кроме исполинских дендритов, огромных масс опали, недвижимых бесприливных вод, простреленных солнечным светом, но затемнявшихся до полной непроглядности глубоко внизу. Кажется, что там снуют стайки рыб или птиц, поскольку листва от чего-то едва заметно колышется; в остальном же — тотальная неподвижность.

Ортогональная логика отвергает такую концепцию, но я не устаю верить, что моему настоящему во времени предшествуют иные настоящие и будущие. Становясь старше, я начинаю инкорпорировать переживания, свойственные мне в старшем возрасте среди прошлых и будущих, ныне устаревших; такое впечатление, что в абсолютном времени я постоянно гонюсь за собой самим, в мнимых временах, произрастающих из основного, собираю подобные грёзам воспоминания о жизнях, какие довелось мне там прожить. Где-то Бог (я постепенно уверовал в Бога, а как иначе?) выстраивает эти вселенные в ряд, следит за тем, чтобы события их совершались в нужной последовательности, так, что сотворённая последней ощущается последней и, значит, таковой пребывает, где бы я в ней ни находился.

Но, как лукаво замечает Шон Кэрролл, “при прочих равных самодостаточная и необходимая Вселенная представляется более просто устроенной, чем самодостаточный и необходимый Создатель, который затем творит Вселенную… большинству сторонников этой стратегии кажется естественней приписывать необходимость сверхъестественному создателю, нежели естественной Вселенной“. Да и лес может оказаться темным: очень темные оттенки лепестков красных или мареновых роз часто в обиходе величают черными, хотя на самом деле черных роз не существует.

Что гложет Каспара Лэста, то могло омрачать существование и Хартлю с Хокингом; Мюррей Гелл-Манн однажды ехидно спросил у них:

Если вам известна волновая функция Вселенной, почему вы до сих пор не разбогатели?

Краули до последнего избегает показывать Создателя, спрятанного на открытом месте среди иллюстраций Алисы (та повзрослела и была бесцеремонно изгнана из Порт-Саида) к работам Кэрролла, но принужден-таки приписать ему неестественную необходимость невыносимой нелегкости бытия:

Этим утром я замечаю в “Таймс” упоминание о продаже единственного известного экземпляра “Розовой Гвианы” 1856 года, за сумму гораздо меньшую оценочной стоимости. И консорциум продавцов, и покупатели предпочли не разглашать своих имён. Перед моим мысленным оком эта заметка вспыхивает, словно молния.

Я понимаю, что теперь нет смысла полагать, будто эта история последняя, что бы я себе ни воображал, на что бы он ни надеялся тогда, в Африке. И вправду, какой резон ей быть последней даже в этой хронике? Какой резон миру, печальному миру, в котором она разворачивается, быть последним в череде всех прочих? Вовсе никакого, или, точнее, не больший, чем предварять их. Вероятно, это если и полезно, то лишь для повествовательных целей. Вероятно, мы, как и Бог, без нарратива себя не мыслим.

LoadedDice