The forward stamp that would appear

У Конца вечности Айзека Азимова существует две версии, одна всем известная романная (которая, кстати, на русском традиционно переиздается с цензурными лакунами советского периода), и вторая, на мой вкус, более сильная: как отмечает сам Азимов, он начал с повести скорее потому, что надеялся продать сюжет дважды и получить существенную прибавку к литературному заработку. Сходными меркантильными соображениями руководствуется в своей прогулке в прошлое и персонаж нижеследующего рассказа Джона Краули, интегрированного затем в повесть Порядок вековой (Great Work of Time) — довольно занятную попытку переложить азимовский сюжет о вечном сражении вневременной спецслужбы с изворотливой Реальностью на мотивы мелкобританской ностальгии о величии колониальной эпохи. Впрочем, другой британец, Чарли Стросс, справился с этой задачей явно лучше: Палимпсест если и уступает работе Краули в меланхоличной лиричности, то заметно выигрывает в архитектонике почти детективной интриги, аккуратно скрепленной астрофизическими заклепками. Тем забавнее ругательный отзыв крупного фантлабовского эксперта по Краули Михаила Назаренко: не потому ли он так разгневался, что Порядок вековой даже в англосфере после Стросса вспоминать стали заметно реже?

Палимпсест — он и есть палимпсест. Взять «Конец Вечности» — и рассказать ту же историю (парадоксальным образом больше похожую на советскую экранизацию Азимова, с которой Стросс, конечно, незнаком), абсолютно ту же историю, только… Только хуже.

А вот мне кажется, причина в том, что Краули попросту перестали воспринимать как фантаста (даже премия, выданная Порядку вековому в 1990 г., проходит по разряду фэнтези), но за пределами жанрового гетто ему, как часто бывает, не выпала карта, равная Империи.

Единственная экскурсия Каспара Лэста

Когда Каспар Лэст сошёл с самолёта, тропическая жара тотчас окутала его. Ощущение по клаустрофобичности своей немногим уступало тем, какие испытывал он, часами торча в среднем кресле салона с компоновкой три в ряд — на престоле эконом-класса, между двух попутчиков в полёте по горящей путёвке на недельную экскурсию (самолёт-трансфер-гостиничный номер входят в стоимость), пребывавших в омерзительно прекрасном настроении. Как и эти двое, Каспар выбрал экскурсию по той причине, что из всех способов добраться в эту экваториальную глухомань и вернуться этот был самым дешёвым. В отличие от них, Каспар не намеревался жариться на солнце и потягивать тёмный, оттенка жжёного сахара, ром. Он вообще не намерен был проводить всё время на пляже. Или даже в двадцатом столетии, если уж на то пошло.

В конечном счёте всё сводилось к деньгам. Каспар Лэст не сумел нажить денег, хотя возможностями для этого располагал; по первому же резюме его бы наверняка приняли на высокооплачиваемую должность консультанта в десятке научно-исследовательских фирм, но это бы потребовало определённого подчинения своих времени и ума воле других, а Каспар был к такому не способен. Часто утверждается, что гении умеют жить в счастливом равнодушии к материальному достатку, одеваться в лохмотья, не замечать мук голода и служить лишь собственным абстрактным императивам. Для случая Каспара это было справедливо, но только отчасти; бедность его беспокоила, огорчала и приводила в бешенство. К славе он не стремился, успех его тоже интересовал лишь как индикатор решения абстрактных задач. Что делать с большим состоянием, он себе не представлял; оно бы его тяготило. Вместе с тем он, несомненно, заждался перемен к лучшему.

И решил использовать для этого свою “машину времени”, но только один раз, прежде чем она и движущие ею принципы будут уничтожены, и, как он надеялся, ради благой цели. (Каспар всегда думал о своей “машине времени” вот так, с расставленными по обе стороны ироничными кавычками, потому что машиной в строгом смысле она не являлась, а Каспар не верил во время.) Он решил, что воспользуется ею, чтобы нажить денег. Каким-нибудь способом.

Единственная краткая аннигиляция “времени”, какую собирался себе позволить Каспар, не могла считаться испытанием устройства. Он знал, что “машина” будет функционировать в точном согласии с расчётами. Не нуждайся он в деньгах, он бы её вообще не использовал. Он полагал, что как только становятся ясны принципиальные моменты, задачу можно считать решённой, и терял к ней интерес, словно к полностью собранной головоломке — ну что с нею дальше делать-то? Недолго потешиться и вперемешку смахнуть фрагменты обратно в коробку.

О странном устройстве гениального ума Каспара можно судить уж по тому, что разработка плана, который бы позволил извлечь деньги из прошлого (а только в этом “направлении” доставила бы его “машина”), отняла у него почти столько же сил, как и, с учетом трудностей процесса, изобретение самого этого процесса.

Он обдумал все стандартные варианты исполнения желаний и отказался от них. Он не мог, вооружившись результатами сегодняшней гонки, вернуться в день вчерашний и сорвать банк. Во-первых, для того, чтобы извлечь серьёзную выгоду из таких знаний, требовалось поставить как минимум пару тысяч, а у Каспара не было пары тысяч. Во-вторых (и это важнее), Каспар рассчитал, каковы будут результаты его пересечения с самим собой в одном из моментов биологического существования, и результаты эти заставили содрогнуться.

Сходными трудностями сопровождался любой план, нацеленный на приумножение денег. Если бы он вернулся в 1940-й и приобрёл по дешёвке, например, две сотни акций IBM, было бы весьма затруднительно оставить их себе самому — нерождённому; растущее состояние исказило бы линейную жизнь, которую он уже прожил; и наконец, откуда взять пятьсот долларов или сколько бишь там требуется в валюте 1940-го? Аналогичная проблема возникла бы, пожелай он вернуться в 1623-й и завладеть экземпляром первого собрания пьес Шекспира, или в 1460-й ради экземпляра Библии Гутенберга. По мере углубления в старину пришлось бы потратить всё больше средств, чтобы обзавестись деньгами той эпохи и приобрести на них нужный предмет. К тому же, случись ему заявиться к букинисту и выложить на стол Первое фолио, объяснениям, что оно-де завалялось на чердаке, вряд ли поверят охотно. В любом случае, сомнительно, чтобы такой крупный предмет, как книга, удалось свободно переместить “сквозь время”. Каспар считал, что ему повезёт, если он вернётся в той же одежде.

Покинув аэропорт, Каспар вместе с другими туристами влез в автобус; те уже вовсю работали камерами и тыкали указательными пальцами в пекущуюся под солнцем низменность, из коей силились пробиться бетонные блоки зданий лёгкой промышленности. Столичный отель, как он и ожидал, оказался обшарпанным, американским на вид, а кондиционер работал с перебоями. Он вскоре перестал замечать это, уклонился от предусмотренной в программе турпоездки дегустации рома и, попросив, чтобы его кейс поместили в гостиничный сейф (за это, отметил он с неудовольствием, взималась дополнительная плата), направился в архив правительственного квартала. Старых топографических карт города и его окрестностей там оказалось больше, чем он смел надеяться. Значительную часть дня он провёл, выискивая на карте 1856 года место голое, по возможности удалённое от любых построек, растительности и водоёмов, и сохранившее такой вид по сей день. Он обнаружил один перспективный вариант, посетил эту локацию на такси без крыши и счёл приемлемой. Так он надеялся избежать ужасных неудобств вроде прибытия в “прошлое” лишь затем, чтобы обнаружить себя торчащим из стены какой-нибудь местной глинобитной хибары. Следующим утром он намеревался совершить “перемещение”. Верил бы он во время, то сказал бы, что весь процесс отнимет меньше суток.

Прежде чем остановиться на этом плане действий, Каспар обдумывал возможность принести из прошлого нечто нематериальное. Знание или секрет, располагая которыми, удалось бы обогатиться в настоящем. Корабли, ушедшие на дно со слитками на миллионы: знать бы точно, где. Сокровища капитана Кидда. Золото инков. Археологические редкости Китая. Отвлекаясь даже от очевидных физических сложностей осуществления подобных схем, он признавал, что нельзя быть уверенным в неизменности местонахождения сокровищ за промежуток в несколько веков между тем моментом и “реальной” жизнью; но если б он и был в том уверен, не факт, что сумел бы убедить кого-то ещё, а средствами, чтобы организовать экспедицию самостоятельно, не располагал. Тоже не подойдёт.

Перед ним встала более общая теоретическая проблема. Разумеется, само по себе присутствие его эйдолона в прошлом изменит дальнейшую историю мира, пускай и весьма незначительно. Комичные парадоксы вроде убийства собственного дедушки и так далее не интересовали и не удивляли Каспара, ну а с вероятностью, что его действия до неузнаваемости изменят привычный ему мир, он считался постоянно и полагал, что статистически шанс повлиять на что-либо, кроме собственного финансового состояния, крайне невелик. Он был, однако, человеком высоких моральных устоев и по этой причине отверг варианты, подобные находке “Кохинора” задолго до его подлинных первооткрывателей. Нет, ему требовалось извлечь из прошлого нечто совершенно тривиальное, обыденное, то, о чём в прошлом никто не пожалеет, но в настоящем оценят высоко; то, что можно добыть, приложив незначительные усилия и исказив ход событий прошлого в минимальной степени; то, что он сможет без опасений объявить результатом своей случайной находки; нечто столь компактное, что путешествие “сквозь время” вместе с ним этому объекту не повредит.

Решение явилось внезапно, как все посещавшие его идеи, словно по мановению руки дарующей; он узнал, что его прапрадед разъезжал по тропикам с торговыми миссиями, а на чердаке дома его матери (откуда Каспар не испытывал потребности съезжать) всё ещё плесневеют какие-то старые журналы и документы. Он обследовал их и не нашёл ничего интересного. Но даты совпадали.

Каспар оставил на рецепции записку с просьбой разбудить его до рассвета. Не без труда добившись, чтобы сейф открыли и отдали кейс, и с ещё большим трудом выцыганив себе обильный завтрак в столь ранний час (Каспар не планировал принимать пищу в ходе своей экскурсии), он прибыл в намеченное место ещё до наступления ужасающего тропического рассвета, заплатил таксисту и остался во тьме достаточно плотной, чтобы проделать необходимые приготовления и переодеться. Костюм — льняной, с рубашкой, шляпой и туфлями — он взял напрокат у театрального костюмера за двадцать долларов; оставалось лишь надеяться, что в 1856-м эта одежда не вызовет лишних вопросов. В заключение он извлёк из кейса медную монету. Она ему дорого обошлась, ведь требовался экземпляр без потёртостей и отчеканенный в определённый период. Повертев её между пальцами, он подумал, что если расчёты неким немыслимым образом оказались неверны, и путешествия он не переживёт, монета, по крайней мере, станет интересным оболом для Харона.

Из невообразимого хаоса непрерывной стохастической выдумки Времени в обличье Каспара Лэста, или кого-то очень похожего, под банановым деревом в 1856-м проявилась одна непредвиденная деталь: борода почти по пояс. Стояла невыносимая жара.

Пригороды, разумеется, дематериализовались. Дорога, на которой он стоял, превратилась в грязную тропу, и по ней ехал на повозке коротышка-индеец подозрительного вида в ситцевой рубахе. Каспар двинулся за ним, и к моменту прибытия в центр города его театральные туфли покрылись плотным слоем глины. Он старался выглядеть непринуждённо и спокойно, припоминая заученные карты города. Общаться ему ни с кем не хотелось, и почтамт он разыскал без особого труда, никак не нарушив течение разношёрстной толпы негров, индейцев и европейцев по грязным улицам. Он был абсолютно лишён юмора, а воображением, помимо ригидно-абстрактного, обладал лишь зачаточным; это позволило ему полностью сосредоточиться на своём плане и не упасть, как мог на его месте кто-то другой, в обморок от изумления и благоговения перед первым, последним и единственным для человека переходом такого рода.

— Пожалуйста, конверт, — обратился он к мулату в клетушке из бронзы и красного дерева.

— Да, сэр.

— Сколько времени будет идти местное письмо?

— В городе? О, прибудет с вечерней почтой.

— Превосходно.

Каспар отошёл к длинному, в чернильных пятнах, столу, выбрал стальное перо из предлагавшихся там и надписал конверт, адресовав его Георгу фон Гумбольдту Лэсту, эсквайру, в городской “Гранд-отель”. Он постарался воспроизвести старомодный закруглённый почерк, в котором набивал руку неделями. Несколько мгновений он не мог разобраться, как сложить и запечатать старомодный конверт, но справился с этим и отдал равнодушному мулату пустое письмо. Потом положил на мраморный прилавок драгоценную монетку. И впервые с начала путешествия у Каспара учащённо забилось сердце, когда он стал наблюдать, как неторопливые длинные коричневые пальцы приклеивают марку, ставят штемпель, помечают росчерком пера и опускают в подобную голодному рту прорезь бронзового ящика позади.

Оставалось лишь появиться в “Гранд-отеле”, объяснить, что его багаж ещё не доставили из порта, и посидеть на террасе, изнывая от жары, голода и нетерпения, до вечерней почты.

Единственным аспектом процесса, относительно которого у Каспара не было уверенности, оставалась продолжительность: потребует ли присутствие его эйдолона в фиктивном прошлом такого же ”времени”, как и в фиктивном настоящем? Ответ оказался утвердительным. Когда вечером, крепко прижав конверт к груди, Каспар снова возник под банановым деревом, но уже без бороды и в пригороде, с его вечными пробками и вонью выхлопов, к западному горизонту уже клонился пылающий газовый шар красного солнца; на том же месте пребывало оно и в 1856-м.

Он решил всё-таки выпить рому.

— Мам, — сказал он, — как думаешь, в тех бумагах твоего прадеда может отыскаться что-нибудь ценное?

— В каких бумагах, дорогой? А, я вспомнила. Не знаю. Я думала одно время их историческому музею передать. А что там может быть ценного?

— Ну, скажем, старые марки.

— О, смотри там что хочешь, дорогой Каспар.

Каспара не удивило (хотя остальному миру вскоре, по его планам, суждено было удивиться), что среди выцветших, покрытых водяными пятнами дневников и документов обнаружился бледно-коричневый конверт (за неуловимое мгновение, проведённое им в странствии “вперёд” вместе с Каспаром, он превосходно состарился), а в правом верхнем углу его — розовая марка ценой в пенни, визуально непримечательная, выпускавшаяся очень недолго в 1856-м королевской почтовой службой колонии Британская Гвиана.

Единственный известный экземпляр этой марки, “уникум”, находился в собственности консорциума богачей, предпочитавших не разглашать своих имён, и оценивался в миллион долларов. Каспар Лэст ещё не решил, что выгоднее — самому выставить марку на продажу или предложить её владельцам уникума, которые, несомненно, выложат кругленькую сумму, чтобы завладеть его экземпляром и уничтожить, сохранив таким образом уникальность своему уникуму. Другой на его месте сожалел бы о том, что единственный успешно извлечённый из несуществующего прошлого артефакт исчезнет в огне, но Каспару не было до этого дела. Ему предстояло развести другой костёр, чуть более болезненный, в котором исчезнут его записи и распечатки, выводы относительно природы времени и возможности перемещаться в нём, а также об ортогональной логике, посредством коей всё это достигалось.

Экскурсия закончилась. Единственное напоминание, которое она оставила по себе, было как ни мало, но для его бренной жизни — исключительно важно. Дальше он собирался путешествовать первым классом.

Марка, которую посылает самому себе через поколения Каспар Лэст, это, конечно, знаменитая “Розовая Гвиана” 1856 года, редчайшая марка, оцениваемая ныне уже не в миллион долларов, а на порядок дороже. Несколько аналогичны ей среди марок России, СССР и Российской Империи “Тифлисская уника” и “Леваневский с надпечаткой”. Как видим, при желании авторы, работающие в де-факто стандартном для русской фантастики наших дней субжанре попаданса, могли бы предложить свое решение проблемы, затронутой Азимовым в пересказе Краули: например, увязать судьбы Вселенной и заодно своего персонажа с разворованной в 1982 г. коллекцией великого советского филателиста Самуила Блехмана. Тем более в одном из карманов шинели Стругацких такая марка завалялась.

Впрочем, эпитафия Эндрю Марвелла, из чьей Горацианской оды на возвращение Кромвеля из Ирландии взято название повести Краули, касается больше его политической, чем поэтической активности. Вероятно, так будет и с эпитафией русской фантастике времени межавторских проектов.

LoadedDice