Unknown passes for the marvelous

Аркадия старательно продиктовала в микрофон своего принтера:

– «Будущее Плана Селдона», Аркадия Дарелл.

«Вот стану знаменитой писательницей, — подумала она, — и буду подписывать свои шедевры псевдонимом Аркади. Аркади — и все. Никакой фамилии».

Айзек Азимов, Вторая Академия

Хоть я симпатизирую девушкам в НФ (не только авторам, но и приближенным к неприглядной реальности боевым подругам вроде Перостек Бальведы из Вспомни о Флебе), но из лауреаток престижных англосферных премий второй половины десятилетия мне по душе только Энн Лэки и Аркади Мартин; квира Ли Юн Ха к женскому полу отнести менее удобно, даром что родилось оно именно женщиной.

Меня терзают смутные подозрения, что объясняется это не “мужским взглядом” (однако, чего там греха таить, на Нору Джемисин или самоназначенную любимицу фэндома Шэннон Макгвайр без слез его не кинуть), а все-таки литературным уровнем продукции остальных номинанток и лауреаток.

Когда автор не только скрупулезно подходит к конструированию сеттинга, как Бэккер, но также умело обходит капканы сиюминутной гендерной и политической повестки или всесокрушающей жанровой деконструкции, начинанию его априорно симпатизируешь куда больше, нежели стоматологической карте негроидного ЛГБТ-потомка Джорджа Вашингтона. Рассмотрим такой случай на примере Аркади Мартин и ее Памяти под видом империи, чья писательская стратегия мне весьма близка — придется она по нраву, надеюсь, и вам. А тех, кто брюзжит в нижней части Интернета, слушать не стоит, он от этого глупеет.

Интервью Аркади Мартин для Clarkesworld, взятое в июле 2019 года

Как вы взялись писать беллетристику?

Я пишу всякий раз, как не прилагаю чрезмерных усилий, чтобы воздержаться от этого: таков мой естественный режим самовыражения. Я выросла заядлой читательницей: у моего отца собрана обширная коллекция пальповых книжек в мягких обложках и немного менее пальповых, из 1970-х — поры его молодости, — и он целенаправленно оставлял их там, где я бы на них натыкалась и уносила себе. У нас это называлось “научная растастика”. По мере моего взросления наши вкусы разошлись, но в каком-то смысле я до сих пор пишу для него. Я испытала глубокое удовольствие, показав ему ранний черновой вариант Памяти под видом империи.

И беллетристика действительно естественна для меня: мне нравится нанизывать концепции и идеи — сложные, трудные, обыкновенно социологические, иногда технологические — на веретено будущего, магии или инакомирья. Научная фантастика, действие которой происходит в далеком будущем, — мой любимый испытательный полигон для сложных философских и этических проблем, рассматриваемых под необычными углами. Я подбираюсь к такой задаче, например, проблеме ассимиляции и культурного империализма, достаточно близко, и читатель рискует порезаться об острые углы, но не пораниться серьезно.

Как сказались на вашем романе профессиональные навыки в области византийской истории?

Они колоссально важны для книги и полностью определяют ее. Книга во многих смыслах выступает беллетризованной версией исследования, которое я проводила как постдок в Швеции, в Уппсальском университете. Я там писала работу о контактах XI века между Византией и ее “восточным фронтиром”, в частности, Арменией, о том, как эти контакты запоминались, представлялись и описывались в повествованиях участников. Проект мой касается не только пограничных территорий, а и травматичных: истории и памяти как инструментов терапии уязвленного мировосприятия. Книга выросла из этого проекта и из моих предыдущих долгих исследований по истории империализма, его методов, его ужасных и соблазнительных сторон. Я многое туда внедрила от Византии: поэтические конкурсы, например, без изменений перенесены из дворцовой культуры Византии среднего периода ее существования, а еще кризис наследования, когда солдаты продвигают своего генерала в будущие императоры, а еще… ой, да много всего. Тейскалаан — универсализирующая империя. Слово для мира и Империи одно. Это так по-византийски!

Что вас вдохновило написать эту работу?

Основных причин две: во-первых, на третьем десятке лет я кропала всякие ужасные, незрелые вещи, подростковые, но там было несколько хороших идей, в частности, про то, как героиню преследует — в буквальном смысле — призрак ее предшественника на должности. Мне эта идея понравилась: преследователь из прошлого, одержимость прошлым, личности из прошлого, проникающие в настоящее. (Иногда мне кажется, что в глубине души я писательница хоррора.)

Во-вторых, я наткнулась на историю католикоса армянской церкви Петроса Гетадарца. Дело было так: в 1044-м Византия аннексировала небольшое армянское царство Ани. Империя совершила это по разным причинам — политическим, историческим, военным — но точкой кристаллизации послужил случай с Петросом Гетадарцем, который вознамерился предотвратить насильственное обращение армян в христианство византийского обряда. Для этого он добился согласия византийского императора на то, чтобы народ Ани сохранил духовную независимость, пожертвовав политической. Когда я взялась за Память под видом империи, меня занимал вопрос: каково ему пришлось? Каково это — предать свободу своей культуры во имя ее спасения? Тут я подумала: та-ак, но ведь эти две идеи идеально сочетаются друг с другом. Будет куда интереснее написать о человеке, которому придется пройти по его стопам и подмести мусор.

Вы упоминали, что на вас оказала сильное влияние Кэролайн Черри. Как именно повлияла Черри на вашу работу?

Это, кажется, именно Черри говорила, что каждая фраза должна работать по крайней мере на трех уровнях? Кажется, я слишком серьезно восприняла ее совет. Честно говоря, Черри продемонстрировала, как прописывать истории и персонажей, где самые глубокие, ужасающие, поразительно реалистичные конфликты происходят в сознании рассказчика или рассказчицы. Ее рассказчики, особенно Брэн Кэмерон (Иноземец) и Ариана Эмори II (Сытин) — настолько недостоверны и одновременно настолько хорошо сознают собственную ненадежность, что даже себе не могут доверять в интерпретации своих поступков. Это создает восхитительную и клаустрофобическую атмосферу. Я в любом случае так бы писала, но Черри показала мне инструменты, дополнительно вдохновившие меня и помогавшие продвигаться.

Ладно, сдаюсь. Я признаю, что тематически Память под видом империи — не что иное, как прямой ответ на серию Иноземец. (Хотела бы я увидеть, как беседуют Девятнадцать Адзе и Илисиди. Напишите кто-нибудь этот фанфик за меня.) Сиквел Памяти, который я назвала Опустошение под видом мира, в большей степени реализует тематический отклик на Сытина. Обе эти книги (точнее сказать, первые шесть романов из цикла об Иноземце плюс Сытин) оказали огромное воздействие на меня как на читательницу, побудили к размышлениям об этике, а была я в ту пору, подростковую и раннего взросления, весьма одинока.

Сытина я почти каждый год перечитываю, чтобы вы знали.

Империи в научной фантастике — обычное явление, но в вашем романе скрупулезно исследуется воздействие империализма на Вселенную. Чем вы руководствовались, прописывая эти тонкие детали?

В общем, я согласна, что для космической оперы империя — общее место, она просто присутствует, как элемент миростроительства, и не подвергается сомнениям; либо же она выписана такой ужасной, что голова кругом идет — к примеру, что конструктивного Первый Орден из Звездных войн вообще делает для своих подданных? Империя на самом деле коварнее обоих этих вариантов. Империя — вроде яда, отравляющего колодцы; она способна выглядеть очень, очень привлекательно, пока удушает охваченную ей культуру.

Я вообще американская еврейка, ассимилированная. В известной мере нас таких терпят как граждан империалистического государства, а не колонизированной культуры. Но вопросы, вопросы остаются: что, если то, что ты любишь, тебя же и отравляет, пускай даже ты знаешь, что оно ядовито? Я все время с этим борюсь. Например, мне нравятся оперы Вагнера. Я посетила все оперы его цикла о Кольце Нибелунгов, уплатила за билеты круглую сумму и поступила бы так еще раз. Вместе с тем я помню, какого мнения был Вагнер о моем народе и как тесно переплетены эти идеи с его работами.

Конечно, это не то же самое, что жить в колонии, но так мне впервые явилась идея. А потом я взялась изучать империю, в которой были искренне уверены: именно они суть единственное правильное и подлинное место во Вселенной, зерцало небесное, предел совершенства, и я поняла, что эта империя меня привлекает, и захотела понять, почему она так привлекательна.

Когда я прописывала Тейскалаан, я строила империю, которая была бы привлекательна для меня, ее пишущей. Полностью, идеально, какую бы самоненависть это ни вызывало. Также я приложила все усилия, чтобы сделать эту империю ужасающим тоталитарным паноптикумом, одержимым захватнической идеологией, ибо все, чего касается империя, поражает скверна.

Поэзия — стержень вашего романа. Кто из поэтов сильнее всего повлиял на вас?

На самом деле поэзию я воспринимаю с превеликим трудом. Меня очаровывает не так много поэтических произведений, как хотелось бы, но те, на которые я, образно говоря, западаю, сражают наповал. Но… Думаю, Лорка. Его образы, его инаковость, его страсть, некоторые фразы, западающие в душу и остающиеся там дольше всего. К примеру, строчки из его Севильи:

и, обезумев от горизонтов,

смешивает она с вином

донжуанову горечь

и дионисийское совершенство.

Как сказалось на описании Города то обстоятельство, что вы уроженка Нью-Йорка?

Ну, я из центра мира, единственного настоящего города во Вселенной. А вы как себе думаете?

Ваш роман отличается превосходной динамикой, ставки неуклонно растут по мере продвижения сюжета. Насколько тщательно вы его планировали?

О Боже, далеко не так тщательно, как хотелось бы. Я придерживаюсь фрактальной стратегии разрастания сюжета, никаких себе полезных набросков. Это вроде осаждения из перенасыщенного раствора идей и концепций, куда я вбрасываю все, когда книга обретает форму, подобно кристаллу, и нарастает фрактальными слоями. Я пишу в линейном порядке… покамест. (Возможно, я изменюсь, когда стану работать над иными проектами.) Наверное, благодаря этому сюжет и получается достаточно запутанным, чтобы политическая интрига воспринималась правдоподобной.

Махит Дзмаре — многослойный и увлекательный персонаж. Чем или кем продиктован такой выбор?

В ней есть немного от моей тяги к местам, которые мне недоступны, культурам, частью которых мне не быть. И чуть больше — от моего личного интереса к мотиву поэта-дипломата, посланника в чужой культуре. Ее чувство юмора возникло естественным образом, не по моей воле, но я его ценю. Ее способность продолжать работу, когда это необходимо взята, как мне кажется, во многом от моей жены Вивьен Шоу, но я начала прописывать Махит задолго до встречи с Вив. Возможно, мне просто нравятся женщины, которые всегда делают то, что должны.

Какой совет вам больше всего помог при работе над романом?

Забудьте про рыночные перспективы. Единственный способ совладать с таким количеством слов на бумаге — написать именно то, что вы хотите написать, будь то бесконечные описания архитектуры, одежды или яств, поэтических турниров или сверхлокальных политических соображений.

Меня приятно изумило, что при этом я ухитрилась создать вещь, интересную, как кажется, и многим другим людям.

Тейскалаанские имена весьма своеобразны, и вы упоминали, что в них сказывается воздействие культур Центральной Америки. Можете ли подробнее рассказать о том, как вы эти имена разрабатывали?

Я, в сущности, пыталась отзеркалить миштекскую ономастику, а также увязать тейскалаанлицлим с их окружением и природой мира вокруг. Они проявляют значительную культурную заботу об этом, и столь деликатное отношение я посчитала нужным отразить в системе образования имен.

Над чем вы сейчас работаете?

Сейчас я пишу прямое продолжение Памяти под видом империи, которое будет называться Опустошение под видом мира. Ага, я беззастенчиво позаимствовала его у Тацита, но это классная фраза. В этом месте Тацит вкладывает свои мысли о римском империализме в уста Калгака. Рим приносит опустошение под видом мира. Слова для “пустыни” и “опустошения” одного корня. Пустынное место. Пустота. Книга моя о непонимании и непостижимых войнах. Значительная часть действия происходит на борту тейскалаанского боевого корабля. Будет межзвездная афера по переписке. И котенок. (Точнее сказать, котята: несколько их.) Еще, возможно, геноцид, чрезвычайно необдуманные поцелуи и обычная доза политических махинаций.

Также я работаю над двумя другими проектами, скорее всего, романами. Один из них, в жанре научного фэнтези, мы с моей супругой Вивьен пишем вместе; там будет, не в этом конкретном порядке, апокалиптический пустынный пейзаж после ядерной войны, минералы, провоцирующие концентрацию активной массы, говорящий мертвый город, романтика ради политики, имперский колониальный аванпост из готовых материалов, степное царство с городом на склоне гор, царь, который будет то ли чужаком, то ли волшебником, и геолог/начальник шахты, который/ая в итоге сделается картографом (среди прочих занятий). Второй роман я предварительно окрестила “про борьбу с засухой, Санта-Ану и расследование поджога”, потому что, сами понимаете, названия мне тяжко даются, если я их не ворую у Тацита. Эта книга будет про городскую политику в условиях климатического сдвига, и, к восторгу и отчаянию моему, похоже, что в ней описывается Лос-Анджелес. Я уроженка Нью-Йорка, и меня это слегка тревожит. Но так уж получилось после длительных размышлений о природе очарования книг Рэймонда Чандлера и о том, как бы их мотивы можно увязать с мотивами Горменгаста Пика и Тени за спиной Таны Френч.

Еще я, наверное, возьмусь за подборку эссе с предварительным названием У всех постоянно кончается мир и за сборник рассказов — к нему вернусь сразу, как только закончу черновик романа! В особенности я довольна рассказом, который пока называется Цветы Гелиогабала, это про убийство в пустынном поместье, чей главный дом имеет форму “розы пустыни”, про сам проклятый дом (а может, ИИ) и про жертву, которая явно не могла задохнуться розовыми лепестками, поскольку те, что у нее во рту, слишком свежие для ориентировочного времени убийства.

Ну, я же вам говорила, что я в глубине души автор жанра ужасов?..

LoadedDice