Tomorrow comes whenever
Чарльз Шеффилд, И снова завтра, снова завтра (Tomorrow and Tomorrow, 1996)
Роман переписан из повести Эсхатон, которая издавалась на русском в составе антологии Далекое будущее на излете культовой и, пожалуй, наиболее живучей в своем роде серии “Координаты чудес” от АСТ. Это не значит, что повесть — достойный сахарозаменитель романа, поскольку космооперы стэплдонианского масштаба и так страдают врожденным пороком, периодически сваливаясь в болезненное мелкотемье, а вдобавок и ключевые акценты некоторых событий Эсхатона при расширении повести в роман кардинально поменялись, и роман от этого скорее выигрывает, чем нет. Вдобавок перевод повести, как почти всегда на русском, подкачал.
Название Tomorrow and Tomorrow отсылает к Макбету, а Эсхатоном во вселенной Шеффилда именуется то, что современные философы-космисты и умеренно религиозные астрофизики, следуя Тейяру де Шардену, называют Точкой Омега. Сказанного достаточно, чтобы еще на первых страницах старательно пристегнуть ремни и подготовиться к головокружительному странствию через пропасти времени и пространства, изложенному спокойным, даже суховатым английским языком с обильными отсылками к ренессансной и викторианской классике. Трудно себе представить, впрочем, чтобы композитор-традиционалист Дрейк Мерлин что-нибудь смыслил в роке и металле, хэви и дэте, так что придется ему это простить. Хотя если бы мне позарез нужно было прочесть краткую историю Вселенной, изложенную языком английского классического реализма, я бы предпочел первоисточник, сиречь Стэплдона.
Впрочем, если верить автору, основная причина интереса к Мерлину в будущем, спровоцировавшая его воскрешение из мертвых, — как раз необычайно широкий диапазон музыкальных интересов Дрейка. Но там, где Харуки Мураками пишет о себе и своих впечатлениях от размеренного танца иглы по виниловой пластинке, Дрейк выступает интервьюером и прижизненным биографом. Если не агиографом.
Ладно, поверим. Тем более композитор из Мерлина чисто условный, с таким же успехом Шеффилд мог бы (и, наверное, должен был) описать терзания писателя, взыскующего коммерческой популярности ради оплаты больничных счетов умирающей подруги. С тою разницей, что Шеффилд о подобном и не помышлял (его первая жена скончалась прежде, чем Шеффилд вошел в литературу, и обычно считается, что как раз ее кончина сподвигла его найти временное утешение в фантастике), а Дрейк Мерлин на тоненького вписался в историю. Едва ли представляя себе, какой долгой она окажется.
Правда, дожить до конца времен — занятие не из легких, если даже большую часть этого срока глушить себя криосном. Сэм Харкер в Ярости Каттнера не считал себя бессмертным, хотя и был им по рождению, сам того не зная; Дрейк Мерлин, напротив, бессмертным не родился, а вынужден был этому научиться. Обоих замучали просьбами потомки, но там, где роман Каттнера заканчивается первым пробуждением Сэма, подлинная история Мерлина и его леди Вивианы лишь начинается.
Дрейк уже миллионы лет назад предугадал, что об этом зайдет речь, еще до заморозки. Настанет день, и его активы обнулятся. Кто же тогда станет платить за хранение в криобаке?
Он надеялся, что проблема решилась еще в эпоху Пар Леона, когда ему сообщили, что отныне ценность имеют лишь те виды деятельности, для которых затрачивается реальное человеческое время. Однако похоже, что правила изменились опять.
Он привык, однако, не мириться с отрицательными ответами.
— Есть ли способ воскресить меня, чтобы я мог заработать? Мои знания, вероятно, бессмысленны, но я готов принять любую работу, чтобы Ану оставили в криобаке.
Выше уже отмечалось, что стилистически роман Шеффилда выдержан в традициях британской классической литературы, маскирующейся под НФ, то бишь Стэплдона, Уэллса и Уиндема. У такого подхода есть свои поклонники и противники, последних явно больше, поскольку вплоть до пришествия новой космооперы британские фантасты долго прозябали на периферии англоязычного фэн-движения. Однако если даже вы относитесь к этому большинству, то наверняка в детстве припадали к живительным кладезям собрания сочинений Уэллса в “шикарно божественных” (и зачастую цензурированных) советских переводах. В таком случае вам может доставить определенное удовольствие охота за отсылками к Машине времени, Когда спящий проснется и Острову доктора Моро. Во второй и третьей частях размах повествования стремительно уширяется, но не цель Дрейка Мерлина. В каком бы обличье ни странствовал бывший композитор по пыльным тропинкам далеких планет, он остается сфокусирован на единственной задаче — воскрешении своей покойной супруги Анастасии. Вернуть ей жизнь бессильна сколь угодно развитая людская наука, будь то через триста лет после смерти или пятьсот, четырнадцать тысяч или шесть миллиардов. Остается ждать милости от природы, постоянно рискуя угодить в дурдом от приступов футурошока.
Где не помогают медикаменты, лечит железо — сиречь растянутая на сотни миллионов лет война за спасение человечества, с врагом без имени и лика (Мерлин, конечно, дает ему имя Шива, но это лишь условный ярлык), без труда поворачивающим против людей любое изобретенное ими оружие атаки или обороны.
Хорошие вести, если о них тут вообще имело смысл вести речь, состояли в том, что до погружения всей Галактики в Зону Молчания оставалось еще несколько миллиардов лет.
Дрейк размышлял, что предложить композитам дальше. Должно ли человечество во всех его формах спасаться бегством в другую галактику? Непрерывное бегство не казалось ему осуществимым, даже будь оно психологически приемлемо.
Где бессильно железо, придется, следом за тем же Тейяром де Шарденом со Старой Земли, призвать огонь. Тот жертвенный огонь, у которого исполняется гимн Вселенной.
Интересно отметить, что трактовки Шивы в повести и романе существенно расходятся — в Эсхатоне столкновение с Разрушителем, пожирающим Галактику, по понятным причинам короче, кажется менее сложно оркестрованным, но и более убедительным, в то время как на страницах романа обрастает затейливыми деталями из военных дневников и лабораторных журналов, однако развязка конфликта порадует скорее олдфагов, вскормленных на пальпе Финнея и Хайнлайна, чем детей полка вроде меня, не причастных конвентов и классических советских переводов.
Тянулись зимы, одна за другой, пока в сознании Дрейка не перестали отделяться друг от друга уникальными событиями, а слились с континуумом незначительных изменений. Лето запоминалось ему лучше, возможно, потому, что он просыпался реже. Эти моменты не доставляли ему удовольствия, ведь на большей части Лукориса воцарялись сушь и жара, которые тело мандера едва было способно переносить. Дрейк, однако, полагал, что летние инспекционные путешествия для регистрации важны не меньше зимних, хотя давались они ему с трудом. Модифицированное тело мандера оставалось в сознании, но на глубинном уровне чуяло, как обстоят дела. Температура повышалась, и каждая клетка мандера молила об укрытии, о погружении в спокойную холодную влажную тьму на десятиметровой глубине.
Снова и снова он продолжал эти вылазки.
Лукорианский год за лукорианским годом, зима за зимой, лето за летом. Возможное вторжение Шивы в его мозгу обрело мифические оттенки. Эта последняя битва представлялась ему Армагеддоном, Рагнарёком, Dies Irae, Фимбульвинтер, Трубным Гласом Последнего Ангела. Этого могло никогда не случиться. Дети Шивы могли никогда не появиться.
И повесть, и роман писались в период бурного рывка астрономии и космологии, когда было открыто ускоренное расширение Вселенной. Шеффилд, которому нельзя отказать в научной эрудиции и опыте работы с астрономическими данными (его многолетняя компания была пионером коммерческого использования спутников), явно старался это учитывать, но И снова завтра, снова завтра все же угодили в ловушку, выход из которой указала лишь бесцеремонная авторская воля: существующие астрофизические наблюдения в общем-то исключают топологию крупномасштабной структуры Вселенной и тонкую настройку, для такого механизма потребную. Ну что ж, да будет дарована Вселенной замкнутая топология, раз это для сюжета неизбежно.
В ваше время наблюдения за массоэнергетической плотностью показывали результаты в десять-двадцать раз ниже критического уровня. Вследствие этого Вселенную считали открытой. Позднее ученые пришли к теоретическим выводам, согласно которым Вселенная должна находиться непосредственно на рубеже между открытой и замкнутой геометриями. Начались экспериментальные поиски недостающей материи, и понемногу ее удалось обнаружить. Продолжала существовать неуверенность, однако они решили, что расширение вселенной будет продолжаться вечно, но постоянно замедляться. В таком случае точка Омега никогда не возникла бы. Наконец изменилось и это мнение. По причинам, которых мы все еще не понимаем, недавние замеры обнаружили значительно более высокий уровень массо-энергетической плотности, превышающий критический. Это указывает на замкнутый характер вселенной. Однажды, спустя много миллиардов лет, конечное состояние будет достигнуто.
Книга Шеффилда, как ни странно, прошла почти незамеченной и в родной среде, ни обширной фанбазы, ни перспектив экранизации у нее не имеется. Несмотря на это, между И снова завтра, снова завтра и довольно схожим стилистически Гиперионом я посоветую выбрать работу Шеффилда, ну хотя бы потому, что у нее нет сиквелов (лишь легкая привязка к трилогии Холоднее льда), а Анастасия Верлих, в отличие от Энеи или Шрайка, не скачет по времени взад-вперед, как бешеный мартовский заяц. Бешеных мартовских зайцев тут вообще нет. Зато есть снарки.
LoadedDice
