Adjustment in the afternoon

Джо Холдеман, Афера Хемингуэя (The Hemingway Hoax, 1990)

В заметке о Последних днях Нового Парижа Чайны Мьевиля я задавался риторическим вопросом, не лучшей ли характеристикой Гитлера станет “бесталанный художник”. Сходным образом, оптимальной характеристикой многих солдат, вернувшихся с войны, можно признать “бездарный писатель”. Мало накопить в защечных котомках запасы военных впечатлений, нужно еще обладать определенным талантом к их беллетристической обработке, а вот с этим у подавляющего большинства ветеранов серьезный затык. Достаточно полистать выдачу поиска по соответствующим запросам на Самиздате или ArtOfWar, в котором, однако, неповторимый дизайн выдает форк предыдущего, а уже одного этого иным критикам достаточно, чтобы отказать ресурсу в культурной ценности.

Джо Холдеман подобного недостатка лишен: герой Вьетнамской войны снискал известность революционной для своего времени боевой космооперой в “оттенках серого”, ставшей убедительным ответом монохромным милитаристским побасенкам Хайнлайна. Во Вьетнаме Холдеман, помимо прочих поощрений по службе, получил орден Пурпурного Сердца за то, что в одиночку ликвидировал целое боевое подразделение вьетнамцев, получив перед тем тяжелую рану в бедро. В другом случае осколки случайно разорвавшейся гранаты распороли Холдеману низ живота, и малого не хватило, чтобы приговорить молодого человека к вынужденному целибату.

На гражданке бывший физик и ветеран инженерных войск Холдеман неплохо научился рисовать, женился, стал профессором литературы в довольно неожиданном для этого занятия месте, Массачусетском технологическом, и (что более предсказуемо) увлекся творчеством Хемингуэя. Я не люблю Хемингуэя и не понимаю его, но, похоже, каждый второй или третий ветеран локального конфликта, осмысливая происходящее с помощью ручки, печатной машинки или компьютерной клавиатуры, мысленно представляет себя на месте нобелиата-самоубийцы, как если бы более удачных примеров (взять хотя бы Артуро Переса-Реверте) в природе не существовало.

Что ж, вольным воля, а вот Джон Бэйрд, обладатель эйдетической памяти, профессор литературы и специалист по творчеству Хемингуэя, надумавший под нажимом знакомого гангстера на чрезмерно острой вершине ménage à trois сымитировать пропавший роман классика, проделает во времени и пространстве путь, обратный дороге Холдемана. От не слишком денежной должности академического книжника до ветерана Вьетнамской войны, который однажды остановился на пороге смерти.

И переступил его.

А затем еще раз. И еще раз. И еще.

Ладно, подумал Джон, сквозь центральное отверстие видно было бы чуть лучше, но при этом эффективное поле зрения сужается, так что герой попытается смотреть поочередно то в одну сторону, то в другую. Как бы это все попроще сформулировать?

Раздался чей-то кашель.

Джон вскинул голову от печатной машинки. Напротив восседал Эрнест Хемингуэй, умудренный опытом и задубевший от непогоды, каким предстает он на известном фотопортрете Карша.

— Боюсь, что тебе лучше воздержаться от этого, — произнес Хемингуэй.

Джон покосился на полупустой стакан абсента и перевел взгляд обратно. Хемингуэй никуда не исчез.

— Господи Иисусе, — сказал он.

— Не в абсенте дело.

Образ Хемингуэя пошел волнами и стал неотличим от симпатичного паренька, уходившего на войну. На ту войну, о которой взялся писать Джон.

— Я вполне реален, уверяю. В определенном смысле я куда реальней тебя самого.

С этими словами он начал меняться в возрасте. Хемингуэй на третьем десятке, с усиками, полный лидерской энергии; начавший полнеть, но по-прежнему энергичный и харизматичный любимец журналистов — на четвертом и пятом десятках; седобородый, скуластый, печальный, затем — сломленный творческим бессилием и безумием, потом словно гром с ясного неба прозвучал, свод черепа разлетелся на ошметки, декоративная отделка стены из красного дерева оказалась запятнана брызгами крови и мозга, пронизана рикошетирующими костяными осколками. Остро завоняло кордитом и кровью. Труп, почти лишенный головы, пожал плечами и развел руки в стороны.

— Я могу выглядеть так, как мне угодно.

Жуткое месиво исчезло, и вернулся молодой Хемингуэй.

Джон осел в кресле и уставился на него.

— То, что ты начал, не смей завершать. Эту подделку под Хемингуэя. Она нарушит нечто крайне важное.

Справедливости ради, За миллиард лет до конца света братьев Стругацких написана значительно раньше, но пустые коробки из-под плавленого сырка, внушающие трепет брезгливости бутылки с остатками кефира, обкусанные горбушки с потеками масла и жалкие кусочки сала в морозильнике не слишком помогают проникнуться атмосферой столкновения с агентами бюро межвременной корректировки. О чем бы АБС в последние два десятилетия совместной деятельности ни писали, получались у них обыкновенно посиделки в курилке Пулковской обсерватории после пересчета неотоваренных карточек на масло и мясо.

Поэтому, если кухонная диссида не кажется вам эталонной средой изучения гомеостатических сдвигов Порядка Вещей, добро пожаловать в Ки-Уэст. Но не в тот бар, где имел обыкновение выпивать Хемингуэй, и даже не в тот, где, как утверждают владельцы, имел он обыкновение выпивать. Оба они слишком дороги для экономных русских туристов. И уже давно откорректированы.

LoadedDice